VIII
Но, прежде чем отправиться с Джамилей и Бадри на поиски работы, посмотрим, что теперь поделывает Шаих. Прошла неделя, а Шаих не вернулся. Джамиля ждала его каждый день, но он не возвращался, и постепенно она стала терять надежду. До нынешнего дня Джамиля так и не знала, куда уехал Шаих, жив он или мертв. А ведь ей больше нашего хотелось знать, куда девался Шаих!
Да этого не угадать. Шаиху знакомы все дороги, до женитьбы он успел побывать на многих заводах и приисках, как говорится, всюду носил его ветер, не было такого места, куда бы не заглянул Шаих. Все же у бедняков, знакомых Шаиха, ежедневно собиравшихся на базарной площади, зашел разговор о нем. Внимательно прислушиваясь, Шариф разузнал, куда и с кем уехал Шаих, и рассказал об этом Джамиле.
Оказалось, что, оставив Джамилю, Шаих зашел к своему товарищу, и они, не теряя времени, направились на вокзал и уехали на знаменитые Кучкарские прииски на восточных склонах Уральских гор. Здесь он будто бы сказал кому-то, что не в силах прокормить свою жену, пусть она живет, как хочет, а его пусть не ждет…
Услышав эту весть, Джамиля снова зарыдала. До этого дня она еще надеялась увидеть Шаиха дома, а теперь не на что было и надеяться.
Жениться для того, чтобы прожить с женой меньше года и бросить ее на произвол судьбы, — как же это так? И нет женщине ни уважения, ни помощи, ни защиты. Хотя бы отдал семь рублей калыма которые полагались ей еще до свадьбы! Бедняжки дочери бедняков, оказывается, ценятся дешевле овцы…
…Джамиля долго плакала. Что же ей оставалось делать? Разве есть у нее кормилец?
С наступлением утра Бадри и Джамиля по вчерашнему уговору отправились на поиски работы. Бадри лучше знала жизнь, и, казалось, ей не трудно скитаться по городу. Джамиля подумала, что с таким спутником и ей будет легче.
Все еще стояли холодные дни, и женщины старались одеться потеплее.
Бадри надела пальто, подпоясалась старым красным платком, голову закутала шалью. Джамиля надела рубашку Шаиха, затем рваное платье, поверх рваного — платье поновее, а на все это свой ветхий камзол.
Женщины обули лапти и вышли из дому. Они шли не спеша по улице, не зная, в какой дом зайти. Хотя они решили, не стесняясь, стучаться в любой дом, у них не хватало смелости подойти к незнакомым людям с вопросом: «Нет ли у вас работы?»
Но, заметив, что такие же горемыки, как они, ходят из дома в дом, Бадри и Джамиля осмелели. Те женщины уже привыкли к нищенству, они были опытны и считали, что просить милостыню не зазорно.
Вот Бадри с Джамилей решились пройти в ворота.
Как только они вошли во двор, зло залаяла собака, и Джамиле показалось, будто ее облили ледяной водой. Мгновенно пришел на память вчерашний позор. Она хотела попятиться, но более опытная Бадри, расхрабрившись, пошла вперед, не обращая внимания на собаку. Подойдя к двери, Бадри приоткрыла ее и тотчас же закрыла Джамиля подумала со страхом: «Господи, что будет?»
Вышла служанка и спросила недовольно:
— Что вам надо?
Трудно было Джамиле ответить на такой вопрос. Резкое «что надо?» всегда пугало ее, ставило в тупик.
Что сказать человеку, если он вдруг спросит: «Что тебе надо?» Спросил бы вежливо, с сочувствием: «У вас есть какая-нибудь просьба?» — тогда и ответ, верно, сыскался бы. У вышедшей к ним девушки голос был довольно грубый. Но Бадри нисколько не растерялась и смело ответила:
— Нам нужно видеть хозяйку дома. У нас к ней дело есть.
— Какое у вас может быть дело к абыстай? — недоверчиво спросила служанка.
— Лично ей и скажем, какое у нас дело, — ответила Бадри с мягкостью, которая должна была расположить девушку.
— Нет, нельзя, — заупрямилась служанка. — Она сейчас занята, собирается в гости.
— Не поговорит ли она все же с нами? — просила Бадри, теряя решимость.
Это не укрылось от служанки, и она грубо прикрикнула:
— Да ладно! Много не болтай! Если есть дело — скажи, а нет — уходи.
— Не найдется ли для нас какая-нибудь работа? — спросила Бадри напрямик. — Пожалуйста, скажите об этом абыстай!
— Какая здесь может быть работа? — девушка усмехнулась. — И об этом вы хотели говорить с абыстай?
— Может быть, найдется что-нибудь, — настаивала Бадри, — Сходите, пожалуйста, спросите.
Прислуга стала закрывать дверь.
— Не будет, не будет, — ворчала она.
— В таком случае… — глухо сказала Бадри.
— Чего еще?
— Не даст ли она нам что-нибудь?
— Забавно! Что же она может вам дать?
— Милостыню… — Бадри впервые в своей жизни произнесла это унизительное слово.
Прикрыв дверь, девушка скрылась за нею и вскоре вынесла им ломоть хлеба. Бадри невольно потянулась к хлебу и сунула ломоть за пазуху. Растерявшись и покраснев от стыда, Джамиля шепнула Бадри:
— Может, лучше пойдем домой? Как-то душа не принимает.
— Нет, — упрямо сказала та, — походим еще, поищем работу.
Собака бросилась за ними, провожая до ворот хриплым лаем, словно кричала им: «Прочь! Прочь!»
Они пошли дальше по улице и, заметив, что навстречу им идет женщина, укрытая с головой чапаном, остановились, почтительно уступая ей дорогу.
Когда женщина поравнялась с ними, приоткрыв часть лица с их стороны, Бадри сказала негромко:
— Абыстай, у нас есть к вам дело.
Женщина обернулась к ним, остановилась.
— А какое дело?
— Не найдется ли у вас работа вот для этой моей приятельницы? — смело спросила Бадри и поспешно добавила: — У нее нет кормильца, она бы хорошо работала, нашлось бы только дело.
Абыстай подумала немного, внимательно оглядела Джамилю. Молодая женщина робко стояла перед ней, как перед очень важным человеком, и в тревоге ждала ответа.
Абыстай пожала плечами и сказала со снисхождением:
— Не знаю право, будет ли у меня работа! Разве у тебя нет мужа?
За Джамилю ответила Бадри:
— У нее был муж, да уехал куда-то, и нет от него вестей. Вот она и осталась в затруднительном положении. — Бадри объяснила, будто извиняясь: — Муж у нее какой-то беспутный.
— А-а, вот как! — покачала головой абыстай. — Ну что ж, может быть, и найдется какая-нибудь мелкая работа. Приходи-ка к нам завтра, вымоешь полы, самовар почистишь.
Джамиля уже отвыкла от такого мягкого обращения и очень обрадовалась, услышав ответ женщины. Она старалась, как умела, понравиться ей.
Бадри спросила:
— Абыстай, где же ваш дом?
— Здесь, неподалеку. Видишь дом с желтыми воротами? — она указала на свой дом и пошла.
Бадри и Джамиля приободрились, точно они и впрямь достигли желанной цели, и по дороге домой оживленно беседовали о встреченной ими женщине, находя ее очень хорошим, очень вежливым человеком.
— Если искать вот так настойчиво, — сказала Бадри с видом человека, знающего себе цену, — в городе можно найти работу. В городе нечего стесняться и робеть.
Джамиля во всем, конечно, соглашалась с соседкой и теперь-то уж была уверена, что та найдет себе работу. Они собрали валявшиеся на дороге щепки и принесли домой целую охапку.
Хотя Джамиля и была очень голодна, она, надеясь завтра поработать и наесться, держала себя как сытый человек. Не торопясь съела половину отданного им служанкой ломтя хлеба и легла спать.
На следующий день Джамиля без труда нашла двор с желтыми воротами и вошла.
Женщина, которую они встретили вчера, сегодня держалась неприветливо. «Зачем я позвала ее? — думала она, меряя Джамилю холодным взглядом. — Верно, она воровка, дурная женщина. Иначе муж не покинул бы ее. Порядочных женщин мужья не бросают». И она хотела отказать Джамиле.
Молодая женщина стояла молча, испуганно прислонившись к двери. Решив, что ее следует хорошенечко проверить, абыстай сказала:
— Хотя я и позвала тебя вчера, но у нас, пожалуй, не найдется работы, да я тебя и не знаю. Отчего же бросил тебя муж?
Услышав, что работы не будет, Джамиля опечалилась и, покраснев, ответила:
— Я и сама не знаю, отчего. Верно, оттого, что ему не хотелось жить со мной.
— Почему? — удивилась абыстай. — Может, ты была очень злая?
— Нет, абыстай, — покраснев, ответила Джамиля, — никогда я не перечила ему.
— Как же он мог оставить тебя без всякой причины? — не верила хозяйка.
— Не знаю, — искренне ответила Джамиля.
Видя неподдельное горе молодой женщины, абыстай посовестилась нарушить свое обещание и предложила ей почистить самовар. Дрожа от смущения, Джамиля принялась за чистку. Абыстай придирчиво следила за ее работой, словно хотела найти какой-нибудь недостаток.
Человек, еще не привыкший побираться, смущается из-за каждого пустяка, и Джамиля волновалась, вздрагивала и даже уронила на пол крышку самовара.
Абыстай вскрикнула так, словно Джамиля разбила дорогую вещь.
— Ай, доченька! — сказала она укоризненно. — Ты, оказывается, и работать толком не умеешь. Видно, не получится у тебя, не вычистишь, придется уж самой закончить…
Джамиля не нашлась, что ответить, и, скрестив руки, стояла без движения.
— И муж тебя бросил потому, что не умеешь работать, — выговаривала ей хозяйка. — Как же надо жить на свете, чтобы даже самовара не уметь почистить! Этак тебе никто работы не даст.
Услыхав это, Джамиля совсем понурилась и, вздохнув, подумала про себя:
«Неужто я такая несчастная… Как же это я крышку уронила?»
— Где ты росла такая, — донимала ее хозяйка, — что ничего не умеешь делать? Да ладно уж, заканчивай работу.
Джамиля вспотела, но все же самовар вычистила.
По придирчивости хозяйки можно было предположить, что она щедро отблагодарит Джамилю, но случилось иначе: абыстай дала Джамиле лишь шепотку чаю и кусок хлеба, с тем и выпроводила ее.
Трудно сломить человека; как тяжело ему ни приходится, он все умеет перенести, борется и хочет выйти победителем. Некоторые, напрягая все силы, достигают цели. Другие хоть на время облегчают свою жизнь. Иные же несчастные сдаются.
До изнеможения бродила по городу в поисках работы и хлеба наша Джамиля и все-таки не смогла прокормить себя. Наконец, через знакомых, она узнала, что можно устроиться на спичечную фабрику, и вместе с такими же униженными и несчастными женщинами нанялась туда. Джамиля и женщины, выполнявшие такую же работу, как она, получали меньше всех работниц фабрики. Ей платили пятнадцать копеек в день, но Джамиле и это казалось богатством. Правду сказать, куда лучше работать здесь и получать ежедневно по пятнадцати копеек, чем таскаться по домам с мольбою о куске хлеба.
Трудно, очень трудно было Джамиле, пока она не привыкла к невыносимой жаре и удушливому воздуху спичечной фабрики. Но со временем Джамиля стала привыкать и к этому. Ежедневно уходила она на фабрику и возвращалась домой вечером, едва передвигая ноги от усталости. Так она и зарабатывала на скудное пропитание.
После того как Джамиля устроилась на фабрику, Шариф и Бадри, посоветовавшись между собой, решили взять ее в свой дом. Джамиле очень хотелось жить вместе с ними, и она с радостью приняла это предложение.
С этого дня они стали жить одним домом, делясь тем немногим, что зарабатывали. Днем Шариф и Джамиля трудились, а вечером возвращались домой и все они жили так дружно, словно у них и горя никакого не было.
А если в иные дни из-за отсутствия работы приходилось голодать, они не придавали этому особого значения. Они уже окончательно привыкли к бедности и не заботились о том, что ждет их завтра.
Крайняя нужда, жизнь впроголодь стали обычными для них, и они почти перестали жаловаться на бедность.
Когда удавалось досыта наесться ржаным хлебом, они ни о чем другом и не мечтали, — в такие дни и горевать-то не о чем было. Сжимать в руке по ломтику хлеба, по очереди пить чай из щербатых чашек и мирно беседовать о близких им предметах было для них истинным наслаждением.
Шариф, как отец, сидел на самом почетном месте, а Бадри, как полагается матери, — у самовара; Джамиля усаживалась за самоваром, закрываясь им от Шарифа, а дети устраивались между Шарифом и Бадри и льнули к ним. И во всем этом прочно сложившемся распорядке ощущалась взаимная привязанность этих людей.
Шарифа, если говорил он, слушали внимательно, словно были уверены, что каждое его слово — истина; только изредка Худайбирде жаловался на сестру:
— Смотри, мама! Гели меня дразнит.
Что ж, и здесь, среди последних бедняков, тоже были сильные и слабые.
И все-таки это были счастливые дни их жизни.
Они недолго длились. Когда не падал снег, Шариф оставался без дела — в такие дни бедняки бились, как рыбы, выброшенные на берег. Хорошо еще, что хоть немного да приносила Джамиля, — в худшие дни они все кормились на ее фабричные деньги.
Стоял суровый, морозный январь. Шариф, просидев из-за мороза несколько дней дома впроголодь, не выдержал, наконец, и, несмотря на стужу, ушел из дому на рыночную площадь, к месту сбора бедняков.
Несколько часов ждал Шариф и сильно продрог; холод пронизывал все его тело. Он думал только о том, как прокормить детей, окоченел под пронизывающим январским ветром. Наконец, ему предложили работу. Дотемна колол Шариф дрова и, закончив, еле добрался до дома. Простудившись, Шариф тяжело заболел. Несмотря на голод, он ничего не ел, лишь попил чаю и слег. Не спал всю ночь, а утром не смог подняться с нар.
Теперь Бадри должна была кормить семью. С этого дня и Бадри поступила на спичечную фабрику. Встав еще до рассвета, они с Джамилей бывало наспех пьют чай и бегут на фабрику, а вечером, после целого дня работы, возвращаются, разбитые, домой. Но работа на фабрике все же позволяла перебиваться с хлеба на воду.
Да у бедняков и хорошие-то дела длятся недолго, быстро принимают они плохой оборот. К их несчастью, спичечную фабрику постигла беда — случился пожар, и она сгорела дотла.
Снова пришлось им ломать голову над вопросом: что делать? Где раздобыть хлеб? Куда идти? Дня два они голодали, а на третий Бадри, не зная, что и предпринять, решила пойти по дворам.
Теперь Бадри завидовала одиночеству Джамили. Не легкое дело для женщины прокормить мужа и двух детей.
Так как сегодня была пятница, Бадри пошла к мечети перед обеденной молитвой. По ее мнению, просить милостыню перед мечетью было не зазорно. Бадри казалось, что стоять перед мечетью среди множества нищих не так уж бесчестно.
За час до обеденной молитвы двор мечети был битком набит стариками и старухами, калеками, вдовами, безработными мужчинами, сиротами и молоденькими девушками.
И наша Бадри с сумой за поясом — этой приметой нищеты — подошла к мечети и затерялась в толпе бедняков.
Прошло немного времени, и мусульмане кучками стали стекаться к мечети для свершения обеденной молитвы. Нищие, толкаясь, протягивали руки.
— Абзый, — просили они, — подайте копеечку!
Сотни рук с мольбою протягивались к каждому богачу.
— Ради бога! — взывали бедняки. Возгласы сирот, жалобные: «Дяденька, копеечку милостыни…» — возносились, казалось, до самых небес. Но взволнованные, умоляющие призывы голодных, в горести пребывающих людей не трогали сердца сытых и беспечных богачей.
Бедняки в отрепье, напоминавшие чем-то отощавших за зиму костистых жеребят с вылезшей шерстью, шумели, кричали. Не знаю, сколько досталось другим, а наша Бадри в эту пятницу собрала восемь с половиной копеек милостыни. Для целой семьи этих денег, конечно, ненадолго хватит.
А пятница-то бывает не каждый день. Детей нужно кормить и в субботу. И Бадри, чтобы выполнить эту материнскую обязанность, повесив суму, с самого утра пошла побираться. Заходила во все дома, не разбирая, кто там живет, мусульмане или русские, и выпрашивала кусочки хлеба.
Выбрав самый вкусный кусок из объедков пшеничного хлеба, она отдала его Шарифу, все еще лежавшему на нарах.
— Отведай-ка, — сказала она. — Этот белый хлеб очень вкусный; кажется, он сдобный. Не поможет ли тебе поправиться?
Шариф ослабевшими, дрожащими руками поднес хлеб ко рту и, откусив, сказал:
— Нет никакого аппетита, — он печально посмотрел на жену. — Оказывается, здоровье дороже богатства! Даже такой вкусный хлеб не хочется есть.
— Съешь попозже! — успокаивала его Бадри. — С больными всегда так бывает.
Вынув из сумы хлеб, Бадри дала по кусочку Худайбирде и Гульджихан. Джамиля сидела перед печкой и чинила свое платье. Бадри и ее не обошла, протянула ей кусок хлеба. Выбрала ломтик и для себя. Разве можно сомневаться в том, что эти черствые куски хлеба показались очень вкусными изголодавшимся беднякам?