II
Шариф за чаем согрелся и бодро шагал на рынок. Теперь он был уверен, что быстро найдет работу. И действительно, удача не оставляла его, вскоре нашлось и дело: Шарифа наняли колоть дрова. Он работал с усердием, мысленно благодаря бога. Когда хозяин приближался к Шарифу, он особенно усердствовал, желая показаться ловким и деловитым. Окидывая взглядом знатока наколотые кем-то дрова, он говорил хозяину:
— Верно, их колол человек, не имеющий сноровки. Вишь, какие толстые поленья.
Каждое появление хозяина подхлестывало Шарифа, прибавляло ему силы и ловкости, и топор чаще мелькал в воздухе. Порой, оставшись один, он усаживался на чурбан, у которого колол дрова, и медленно, с наслаждением закуривал махорку, как человек, завтрашний день которого обеспечен, — ведь за такую работу ему могут заплатить копеек сорок… Заплатят, непременно заплатят! А может быть, дадут и все пятьдесят?! Ведь дров-то здесь много, больше сажени! Нет, уж пусть сорок копеек — и то хватит. Давно уж не едал он мяса…
«Если копеек на двадцать куплю мяса, останется еще двадцать копеек, — с удовольствием думал он. — На пять копеек можно взять муки для лапши. Ведь и тогда останется целых пятнадцать копеек… Это ведь пять фунтов хлеба… Вот богатство!»
Закурив вторично, он изменил свой план:
«Нет, мяса нельзя брать на двадцать копеек, хватит и на пятнадцать. А сбереженные пять копеек оставлю для чая», — рассуждал он.
Немного погодя ему пришла в голову новая мысль: «Вместо мяса можно купить потроха». Он думал о том, как принесет потроха домой, как Бадри сварит их и с каким удовольствием они будут их есть. Эти мысли грели сердце Шарифа, и он работал с азартом.
Еще не зашло солнце, когда Шариф, закончив работу, смело попросил у хозяина денег. Хозяин оказался не очень скупым, он заплатил, — как и мечтал Шариф, — сорок копеек серебром, а за хорошую работу прибавил еще пять. Сунув варежки подмышку, Шариф достал кошелек, пересчитав деньги, сложил их туда и, как человек, владеющий целым состоянием, важно зашагал к мясным рядам.
Шарифу казалось, что сорока пяти копеек вполне достаточно для его нужд; будь денег больше, он просто не знал бы, куда их девать, а коли так, зачем они ему? Большие деньги — одно беспокойство.
Шарифа обычно тяготили гроши, остававшиеся после покупки хлеба и чая, и он старался как-нибудь истратить их. Однажды, не зная, на что употребить свободные пять копеек, он неожиданно купил куски старого железного лома, попавшиеся ему на глаза. И на этот раз план, составленный им, нарушил нечаянный пятак. Шариф всю дорогу раздумывал: как же ему теперь поступить? Раз имеются деньги, уж, конечно, найдется, на что их истратить. И Шариф нашел пятаку место. «Праздновать — так уж праздновать», — заключил он и решил купить сахару на все пять копеек.
Придя в мясные ряды, Шариф держался независимо, без опаски, и стал торговаться. Отчего же не держать себя независимо, коли в кошельке твоем позвякивают деньги? Выбирал долго и купил на пятнадцать копеек самого жирного мяса и потрохов, купил пять фунтов хлеба, чаю и сахару. И после всех покупок у него осталось еще семь копеек. Если взять на пятак муки, все равно останется две копейки… Что за нескончаемые деньги!
Вы бы посмотрели, с каким видом шел домой Шариф… Точно он стал хозяином вселенной; ведь у него и дома еще есть немного хлеба, оставленного на ужин!
В таком состоянии счастливый Шариф пришел домой. Бадри не знала, повезет ли мужу еще раз в этот морозный день, и, увидев, что он принес так много добра, она обрадовалась необычайно. Принимая покупки, она разглядывала каждый сверток со всех сторон и бережно раскладывала их на нарах. Медленно и важно раздевшись, Шариф уселся и сказал:
— Поставь-ка самовар, напьемся вволю чая.
Теперь-то уж Бадри сделает все, как полагается! Тотчас же она начала стряпать обед. Поставила и самовар. Гульджихан с Худайбирде играли как-то особенно возбужденно и суетливо.
И именно в эту пору, когда в доме Шарифа все были охвачены радостью, пришла Джамиля и возвратила пальто. Но она была по-прежнему печальна. Джамиля еще больше опечалилась, увидев, что на нарах у соседей всего полно: и хлеба, и мяса… И снова с горечью, щемящей сердце, подумала она:
«А как было бы хорошо, если бы и мой муж трудился так же, как Шариф!»
Несмотря на стужу, Джамиля успела сбегать за три километра. Она отморозила обе щеки, но вернулась с пустыми руками. Вдобавок и муж ее Шаих до сих пор не возвращался.
А ведь и здесь могли упрекнуть Джамилю, что она слишком часто захаживает; поэтому она робко вернула пальто, взглянула на Бадри, накладывавшую угли в самовар, затем перевела голодный взгляд на потроха, готовая съесть их сырыми.
«Вот как водится у счастливых людей», — подумала молодая женщина.
Помыв мясо, Бадри опустила его в закопченный, помятый котел и обратилась к Джамиле:
— Сходила к родным-то? Почему так задержалась?
— Сходить-то сходила, — тихо ответила Джамиля, — но дома никого не застала. Долго ждала — и все напрасно.
— Да, очень жаль, — сказала Бадри сочувственно. — Шаих еще не вернулся?
— Нет, — сокрушенно ответила Джамиля и добавила: — Разве он вернется так рано? Вчера он пришел только в полночь, пьяный, и ничего не принес.
Шуруя палкой самовар, Бадри думала о том, сколько горя пришлось бы перенести ей, если бы Шариф вел себя так, как муж соседки, и сочувствие к Джамиле пробудилось в ней с новой силой.
— Может быть, сегодня что-нибудь принесет, — сказала она, пытаясь успокоить Джамилю.
В это время Шариф с деловитостью мужчины, которому не пристало слушать бабьи разговоры, вышел во двор.
Бадри быстро схватила хлеб, отрезала ломоть и протянула Джамиле со словами:
— Спрячь! Как бы мой не увидел… Съешь дома.
Попрощавшись, Джамиля ушла.
Закипел самовар. Бадри заварила чай, и началось веселое чаепитие. Пришли вечерние сумерки, и в доме стало мрачно. Зажечь бы лампу, да керосина давно нет. Но на это никто не обратил внимания, никто не приуныл.
Им не привыкать. Они каждый вечер сидят в потемках, довольствуясь скудным светом очага. Отсутствие лампы давно не тревожит их. А перед сегодняшней радостью, перед сытным, изобильным обедом, меркнет всякое горе. И темный, сумеречный дом, напоминающий могилу, кажется им раем. Их радует запах кипящего в котле мяса. Пар, с шумом вырывающийся из котла, наполняет комнату и веселит их. Пар, — а он валит и из самовара, — соединяясь с холодным воздухом, который сочится сквозь дверные щели, образует туман.
Бадри, напившись чаю, замесила тесто и принялась нарезать лапшу. Гульджихан пристально наблюдает за тем, как крошит лапшу мать. Худайбирде возится у печки; взяв в руки прутик с зажженным концом, он быстро помахивает им в воздухе и радостно кричит Гульджихан:
— Смотри-ка, Гульджихан: золотая змейка!
Лежа на нарах, Шариф добродушно унимает сына:
— Не балуй, Худайбирде, не балуй! Рубашку прожжешь!
Гульджихан выпросила у матери кусочек теста и, сделав лепешку, стала печь ее, зарыв в горячую золу перед очагом. Увидев это, и Худайбирде пристал к матери: он тоже хочет печь лепешку. Но мать нисколько не сердится, она и сыну дает тесто. Такой уж сегодня день…
А Шариф, как и подобает главе семьи, растянулся на нарах и лениво следит за домочадцами.
Вот и суп сварился. Дождались-таки радости! Вынув мясо, Бадри ссыпала в котел лапшу, а когда и лапша сварилась, бережно вычерпала ее в щербатое блюдо. Расстелила перед Шарифом, сидевшим на нарах с ножом в руках, ту самую скатертку, какую накрывала за чаем. На скатерть поставила миску с супом и разложила вокруг нее ложки.
Гульджихан, как старшая, ела из общей миски, а Худайбирде налили супу в ковшик.
Они стали есть, чавкая от удовольствия. Молча съели лапшу. Когда с супом было покончено, Бадри поставила перед кормильцем мясо и потроха. Шариф стал крошить мясо, и теперь все уставились на его руки. Следили за каждым движением отца, за каждым куском мяса, падающим на блюдо.
Гульджихан и Худайбирде, у которых загорелись глаза и руки сами собой потянулись к отцу, он дал по куску кишки. Это вполне удовлетворило детей, особенно Худайбирде; не зная, что делать с кишкой, он зажал один конец ее в руке, а другой схватил зубами…
Так было съедено и мясо. Как быстро прошли желанные, долгожданные минуты! Им вдруг стало тоскливо и скучно, но все же они сыты.
— Ну, теперь и спать пора, — сказал Шариф, выходя во двор. — Завтра день не праздничный.
Одна подушка на четырех и ветхое красное одеяло — вот и все их постельные принадлежности.
Но им не привыкать спать на голых нарах, отсутствие тюфяков и одеял их не огорчало.
Гульджихан и Худайбирде постелили на печке. Бадри расстелила там старое тряпье, сунула в изголовье детям свое пальто и укрыла их чекменем Шарифа. Положив под голову подушку, Шариф и Бадри укрылись одеялом.
И они очень скоро заснули.
В полночь, когда в избе стало нестерпимо холодно, застонав, проснулся Худайбирде. Услышав стон, Бадри живо поднялась и укрыла его. Худайбирде лежал вниз лицом, скорчившись, как лягушка.
Этот день они провели хорошо. И о завтрашнем нечего беспокоиться: хлеб и чай у них есть. Да, не часто выпадают такие счастливые дни на долю бедных людей.
Лишь у Джамили сегодня большое горе. Съев ломоть ржаного хлеба, тайком протянутый ей Бадри, она провела одна, без сна, эту темную и страшную зимнюю ночь. Непроглядная темнота пугала молодую женщину, она дрожала от холода и горько плакала. На заре Джамиля, совсем оцепенев от стужи и тяжелых мыслей, услышала голос горланившего у ворот Шаиха.
Но его возвращение было для Джамили не радостью, а горем. Шаих ввалился в дом, ругаясь, и, не устояв на ногах, грохнулся на нары.
Проклиная Джамилю, он приказывал ей подать ужин.
— Зачем же я на тебе женился? — громко кричал он, потом начал горланить песни и, все более распаляясь, клял жену: — Ты только обуза для меня!
Джамиле надо бы сердиться на Шаиха, а выходило так, что Шаих гневался на ни в чем не повинную Джамилю. Он срывал на ней злобу и за то, что трудно найти работу, и за то, что пропивал заработанные деньги. Возрази ему Джамиля хоть единым словом — и он, воспользовавшись предлогом, избил бы ее или выгнал из дому.
Ругаясь и кляня жену, Шаих уснул на том месте, где свалился. Джамиле не хотелось спать, гнетущие мысли обступили ее, из глаз, не переставая, лились слезы.
Спустя некоторое время Шаих проснулся. Снова набросился на жену, кричал, требовал воды.
Отвратительной была их комната, напоминавшая сырой, промозглый склеп; несло блевотиной, и сумеречная темнота наполняла комнату в это раннее зимнее утро.
Такова сладость жизни бедняков…