II
Когда показалось солнце, город Троицк был уже далеко позади и мы шли по дороге, ведущей в деревню Берлин.
Хотя путь к местам, где добывается золото, сам по себе был радостен, шагать по грязной, размытой недавним дождем дороге с самого начала оказалось нелегко.
Новые лапти, надетые на старые ичиги, уже после двух-трех верст пути разбухли и стали жать ноги. К подошвам прилипла грязь в палец толщиной. Было уже начало мая, но погода стояла прохладная. Тонкие халаты не могли защитить нас от пронизывающего северного ветра, и мы дрожали от холода. Это тоже подгоняло нас, и мы с самого начала шли быстро, размашистым шагом.
К полудню потеплело. Мы сделали привал у озера и, вскипятив воду, позавтракали чаем с калачом. Наше настроение поднялось. Отдохнув, мы отправились дальше. Берлин оказался довольно большой русской деревней. Мы миновали и ее, но намерения наши дойти сегодня до Таротина, чтобы заночевать в теплой избе, не осуществились. У встречных крестьян мы узнали, что до Таротина еще двадцать верст, и, увидев вскоре пахарей, шедших за плугом неподалеку от дороги, направились к ним. Это были батраки богатого местного казаха. Поздоровавшись с ними и порешив остаться здесь на ночевку, мы сняли с плеч мешки и присели к костру, над которым кипятился чай. Батраки расспросили нас обо всем и вскоре в подробностях узнали, кто мы и куда держим путь.
Уверившись в том, что мы не подозрительные бродяги, они пригласили нас чаевать. Поужинав, мы сняли с себя лапти, ичиги, мокрые портянки и, просушив их на огне, снова обулись. В местах, где лежали заплаты на ичигах, ноги «терлись до кровавых волдырей. Пожалев нас, казахи-батраки дали нам топленого масла. Смазав больные места и обернув ноги теплыми портянками, мы почувствовали большое облегчение. Заметив, что от усталости нас клонит ко сну, казахи снова позаботились о нас: постелили сухое сено и дали укрыться толстой кошмой.
Эти три казаха, несмотря на тяжкий батрацкий труд у бая, оказались жизнерадостными парнями. Один из них, самый молодой, проворно вскочил на коня и погнал к водопою быков, выпряженных из плугов. Отъехав немного, он запел песню с протяжной мелодией.
Его голос, выходящий из широкой груди, раздавался далеко вокруг; певучий, звенящий, он разбудил и оживил тихую степь.
Хотя он отъехал далеко и исчез в темноте бескрайной степи, песня все еще доносилась до нас, и чем дальше уходил казах, тем мелодичнее казался его голос.
Второй батрак взял домбру со странного, похожего на шалаш сооружения из сена, брошенного поверх перевернутой телеги. Он присел на землю у огня, поджав под себя ноги. Настроив немного домбру, он поднял глаза и заиграл.
В этот момент его блестящие черные глаза, обращенные к огню, осветились пламенным желанием и какой-то грустью.
Третий из парней, на вид самый старший, накрылся овечьим тулупом и прилег на бок. Достав из кармана шакша, стукнул его о колено, вытащил пробку и высыпал на ладонь щепотку насвая. Приподняв голову повыше, положил табачную смесь между нижней губой и зубами и, глядя на огонь, задумался.
Обрывки песни парня, угнавшего быков на водопой, еще слышались и навевали мысли о небывалом просторе и свободе.
Звенели струны домбры; они словно ожили, заговорили человеческим языком и раскрывали душу батрака, его мысли и желания.
Мне стало совсем легко. Казалось, что трудностей, перенесенных сегодня в изнурительном переходе, вовсе и не было. Я забыл об усталости и следил за вдохновенной игрой казаха, любуясь его привлекательным видом.
Парень с табаком во рту приподнялся, пошуровал огонь, подбросил в костер лежавший поблизости хворост и снова улегся на бок.
Глядя на языки пламени, он молча думал о чем-то и слушал, как играет на домбре его товарищ.
А тот, склонив голову и не переставая перебирать струны, с особым увлечением запел по-казахски:
Летят соловьи от цветка к цветку.
Из сердца они прогоняют тоску.
Но каждый по-своему плачет в беде:
В песках — дугадак, гусь и лебедь — в воде.
Медлительным шагом не ступит Толпар
Алмазу не страшен об камень удар.
Джигиты на недруга мчатся, как львы,
В бою не жалея своей головы…
Слова песни свободно текли из уст парня. Голос его окреп, поднимаясь все выше и выше. Звуки домбры, соединяясь, рождали мелодию. Она сливалась с голосом парня и звучала так, что хотелось слушать ее без конца. В звуках клокотали гнев и ярость, в словах слышалось недовольство подневольным существованием, стремление к иной жизни; чувствовалось, что певец протестует против неравенства людей, а в груди его достаточно сил, чтобы выйти на борьбу с этим неравенством.
Он пел и играл на домбре довольно долго. А когда закончил, из темноты донесся приближающийся к нам конский топот, и тотчас же у костра возник верхом на лошади парень, угнавший быков к водопою.
Батрак, лежавший у костра, обратился к нему:
— Что, напоил быков?
— Да будь оно проклято! На краю оврага показался волк или какой-то другой зверь. Он шел довольно медленно. Жаль, что не было со мною дубины, уж я показал бы ему! — с этими словами он спрыгнул с лошади.
Второй казах отложил домбру и хладнокровно заметил:
— Это, должно быть, не волк, а бездомная собака. Что здесь делать волку?
— Не удивительно, если и волк, — вставил батрак, укрытый овчиной. — Он, верно, охотится за здешним скотом. Только ему не справиться с нашими быками…
Молодой казах привязал лошадь к телеге, заложил плетку за пояс и подошел к огню. По лицу его было видно, что у него есть какое-то неоконченное дело или неудовлетворенное желание.
— Что ты сидишь такой скучный? — продолжал батрак, придерживая сползавшую овчину. Он словно догадывался о тайных желаниях товарища и обронил с нарочитой строгостью: — Расседлай коня, сними с него кошму и отпусти пастись.
Казах-домбрист шутливо проговорил:
— Вероятно, он и сегодня думает побывать у своей Иркаджан.
При этих словах лицо молодого парня прояснилось.
— Я хотел съездить, — он вопросительно взглянул на товарищей. — Что вы скажете?
Они не стали возражать, но в один голос высказали опасение:
— Как бы за тобой не проследили да не узнали бы баи. Возвращайся к запряжке быков пораньше, когда начнет желтеть заря.
Услыхав это, парень мигом вскочил на коня и исчез в темноте бескрайной степи. Только некоторое время до нас доносилась его все затихавшая песня.
Ворочаясь на сухом сене, я подумал о том, что он поехал к своей любимой девушке по имени Иркаджан.
После того как казах-музыкант снова с прежним увлечением поиграл на домбре, а его немногословный товарищ сжевал еще щепотку насвая, они улеглись спать. Но они не сразу уснули, — лежа вели разговор о баях, на которых работали, о своей нелегкой работе и о женщинах. Я слушал их, в голове проносились думы о своем, и так я заснул.
Проснулись мы от крика.
— Айт-хайт! — кричал, сгоняя быков к упряжке, парень, ускакавший вчера к девушке.
Начиналось утро. Его товарищи уже встали и собрались на пахоту. Они спросили его:
— Удачен ли был твой путь?
— Видел ли ты Иркаджан?
Парень коротко ответил:
— Удачен.
Мы тоже встали и оделись. Они спросили нас, хорошо ли мы спали.
Забросив на спину свои мешки, мы поблагодарили батраков и распрощались. Они показали нам дорогу. Когда мы расстались, солнце только что взошло и высоко в небе весело пели жаворонки.
Сегодня, не в пример вчерашнему, тепло и тихо. Дорога подсохла, и идти было легко. Сначала болели ноги в стертых местах. Но мы разошлись понемногу, и боль унялась.
Днем пили чай и отдыхали на берегу реки. Таротин прошли не остановившись, а к вечеру добрались до казахской деревни Яманчал. Здесь мы остановились на ночлег в доме одного бедного казаха.
Не зная обычаев и нравов казахов и того, каким должно быть обращение путников к хозяевам дома, мы вначале чувствовали себя неловко. Заметив это, хозяин дома, повел себя с нами как со старыми знакомыми. Он не только напоил нас чаем, но и накормил мясом. От сытных кусков мяса, которого мы давно не видели, мы ожили и ободрились.
Хозяин спрашивал нас о многом и сам рассказал нам о том, что эта деревня названа Яманчал по имени бая Исмагила Яманчалова, владельца больших домов под зеленой крышей, выделяющихся среди деревенских построек. Он говорил о том, что Яманчалов алчен, угнетает бедных и, устрашая их, заставляет работать на себя. Вдоволь наевшись мяса и уснув в теплой комнате, под хозяйским ватным одеялом, мы спали сладко и не заметили, как взошло солнце и настало утро.
Хозяин очень обрадовал нас, сказав, что едет по делу в соседнюю деревню и подвезет нас. Когда лошадь была уже запряжена, мы хотели отдать жене хозяина последние двадцать копеек.
— Уй-бай! — отмахнулась она от нас. — Что это такое? Разве с путников берут деньги!
Мы поблагодарили ее, попрощались, сели в телегу и покатили. Быстрая езда и дружеские разговоры сократили дорогу, мы и не заметили, как проехали двадцать пять верст.
Остановившись на перекрестке двух дорог, Аманбай — так звали казаха — сказал нам, придержав лошадь:
— Вы идите по этой дороге прямо. Вон за тем холмом есть русская деревня. Мне теперь сворачивать…
Он ссадил нас с телеги, попрощался и поехал по дороге налево. Мы долго смотрели ему вслед.
Мы радовались, что так быстро приближаемся к «золотым горам», — позади осталось уже сто верст пути. Теперь настроение было лучше, чем в то утро, когда мы выходили из Троицка.
Ночь провели в деревне, населенной крещеными татарами.
На следующий день к вечеру после утомительной дороги мы достигли прииска «Восьмого». С мешками за плечами мы подошли к длинной казарме. Остановившись у дверей и озираясь вокруг, мы задумались над тем, каковы здесь порядки и с чего нам начинать.