XIX
Зима прошла, наступила весна. Степь, лежавшая под лучами улыбающегося солнца, покрылась молодой зеленой травой и манила к себе.
Пригорок за деревней, куда девушки выходили на игры, стал красивым, мелкие деревца вокруг зазеленели.
Девушки, у которых устали руки от зимней работы, — они пряли и ткали полотно, — вздохнули свободнее и приходили по пятницам на этот красивый пригорок.
Подростки, занятые по горло во время весенней пахоты, теперь стали собираться у зарослей мелкого кустарника, близ «девичьего пригорка», играть в свои мальчишеские игры, искать птичьи гнезда и таскать яйца…
И взрослые, пользуясь перерывом между весенними и летними работами, лежали, отдыхая, на душистой зеленой траве.
В прежние годы сюда приходила и Галимэ. Она выделялась среди всех девушек особой красотой и живостью. Галимэ верховодила играми девушек. В ту пору и я вместе с другими ребятами выходил за околицу и весело гулял с утра до вечера.
В нынешнем году красота этих мест потеряла для нас свою прежнюю привлекательность. Галимэ, кажется, и вовсе забыла о шумном пригорке, ей стали не нужны веселые девичьи игры, да и подруги позабыли о ней. Ходить на игры Галимэ не хотелось, а тетя Хамидэ и дядя Фахри не хотели, чтобы Галимэ показывалась среди девушек. Незаметно для Галимэ они стерегли ее и удерживали дома.
Но теперь Галимэ почти ежедневно, не исключая и пятницы, спускалась к реке за их огородом. У реки она просиживала долго, часто вовсе забывая о доме. Она не возвращалась до тех пор, пока за ней не приходили тетя Хамидэ или моя мать. Раньше мать и тетя Хамидэ боялись, что, оставшись одна, Галимэ может упасть в воду, и они не спускали с нее глаз, но с течением времени и этот надзор был ослаблен. Только вспомнив о ней, они бежали на огород взглянуть, все ли в порядке.
Сидя у реки, Галимэ собирала какие-то травы, ненужные хворостинки и играла увлеченно, как ребенок. Если кто-нибудь подходил к ней в это время, она оборачивалась, ничего не говоря, и с интересом продолжала свое занятие.
Иногда, когда Галимэ оставалась на берегу одна, без близких, мальчики и девочки окружали ее и дразнили. Она очень сердилась, ругала их, но никого не трогала. Гнев Галимэ ничем не напоминал гнев здоровых взрослых людей: она обижалась как-то особенно мило, беспомощно. В таких случаях я спешил ей на помощь, отгонял мальчишек и оставался около Галимэ.
Если тетя Хамидэ или моя мать замечали, что ее дразнят ребята, они выходили из себя, а иногда и проклинали озорников.
Однажды я спустился к реке и стал украдкой наблюдать за Галимэ. Она сидела под зелеными деревьями и разговаривала сама с собой:
— Ведь пришли… что ты скажешь… Разве бегут от свадьбы!.. Закир уехал на базар. К его приезду нужно вскипятить самовар… Он принес подарки, очень красивые… Слава богу, и лицо мое побелело…
Ее лицо резко менялось в зависимости от того, радовалась она или грустила.
Заметив меня, Галимэ некоторое время смотрела пристально, словно не угадывая, кто перед ней.
— И ты пришел? — сказала она наконец. — Куда же они ушли? Ходишь здесь, пугаешь людей… — она говорила недовольно, будто стесняясь моего присутствия.
— Галимэ-апай, кого я напугал? — спросил я.
Она еще раз пристально посмотрела на меня и ответила:
— Он боится!.. Ты уйди, а он пусть придет…
Когда я сказал: «Пойдем, апай, домой», — она глубоко вздохнула и покорно пошла со мной, сказав: «Что ж, пойдем». По пути она часто останавливалась, оглядывалась, будто сомневаясь в чем-то и желая вернуться, но затем снова шла за мной.
Я часто наблюдал, как она, сидя в одиночестве, играла с травой и хворостинкой, как с куклой, иногда же, положив подбородок на колени, грустно пела.
Как-то в пятницу я вышел в степь. Неподалеку от полянки, где собирались девушки, стоял кто-то, окруженный детворой. Девушки с удивлением смотрели в их сторону.
Я подошел ближе. В кругу мальчишек стояла, улыбаясь, Галимэ. Я испытал острую жалость к ней и чувство неловкости за бедняжку апай.
Очевидно, вспомнив то время, когда она была еще здорова, Галимэ пришла сюда, но ее прежние подруги, взрослые девушки, облюбовали другое место, и, направляясь к ним, Галимэ очутилась среди детей. Уходя из дому, она густо набелила лицо, и на нем отчетливо белели полосы. Она была в новом платье, надетом наизнанку, а платок на голове оставался старый, грязный. Она стояла, радостная, среди шумной оравы детей, ничуть не смущаясь.
Меня бросило и в жар и в холод, когда я хорошо разглядел ее. Я быстро подошел к Галимэ и хотел увести ее от детей, но она заупрямилась. Она удивленно смотрела в ту сторону, где парни пели под гармошку.
Вскоре пришла и тетя Хамидэ. Она была очень расстроена тем, что Галимэ явилась сюда и стояла на виду у всех.
— И не заметила, как она ушла! — повторяла она сокрушенно.
Подошла к дочери и стала осторожно уводить ее. Галимэ не сопротивлялась, но беспрестанно оглядывалась и шла вперед медленно, будто не желая расставаться с этим местом.
Девушки, собравшиеся на игры, смотрели нам вслед. До нас донеслись чьи-то сочувственные слова:
— Сумасшедшая Галимэ!.. О, бедняжечка, до чего дожила!..
Услышав это, тетя Хамидэ тяжело вздохнула и проговорила:
— И у нас ведь было время, когда Галимэ ягодкой красовалась, как и вы… Что поделаешь, если богу так угодно! — и из ее глаз покатились слезы.
«И в самом деле, если бы не загубили ее… — подумал я. — Было и у нас чудное время, когда она была краше ягодки».