II
Урок был в самом разгаре, когда дверь медресе распахнулась и с громкими криками ввалились какие-то люди. Так торопливо, беспорядочно и громко орут только во время пожара. Мы испугались, думая, что загорелась крыша медресе.
Крики этих людей заставили вздрогнуть самого хазрета. Диспут мигом прекратился, и все уставились на дверь.
С криками вошла группа местных крестьян. Они не могли стоять спокойно на одном месте: то посматривали через плечи передних на хазрета, то оглядывались и продолжали шумный разговор, начатый еще на улице. По их возбужденному виду, по тому, как они метались у порога, можно было заключить, что произошло какое-то страшное, необычное событие.
Если бы здесь не было муллы и старших шакирдов, нас обуял бы еще больший страх.
Хазрет сдвинул очки на лоб и строго спросил у толпившихся людей:
— В чем дело? Что случилось? Почему вы шумите ночью, будто на пожаре?
Но они не торопились с ответом и, взглянув назад, словно у них было дело поважнее вопросов хазрета, закричали:
— Вы не отпускайте их, держите покрепче!
— Посмотрим, что скажет хазрет!
— Не выпускайте их из рук!
Такое непочтительное отношение к хазрету удивило нас еще больше. «Вероятно, поймали злодея, — решили мы, — или случилось другое, еще более поразительное событие». Глаза шакирдов выражали нетерпение и крайнее любопытство.
Видя, что крестьяне не отвечают ему, хазрет крикнул сердито:
— Ну, что случилось? Повернитесь ко мне лицом и отвечайте!
Снаружи послышались голоса:
— Нет, нет! Теперь они не смогут удрать!
Решительно все — странное поведение крестьян, дубины в их руках, угрожающие, воинственные голоса, доносившиеся снаружи, — все говорило о том, что случилось нечто чрезвычайное.
В гул толпы на улице, в насмешливые крики: «Чу, чу! Ничего, потерпите!» — вплелся тонкий, жалобный плач.
Эта пугающая сцена, мгновенно нарушившая спокойное течение жизни в медресе, навевала страх, и воображение рисовало мрачные картины.
Крестьяне все еще не могли успокоиться и толком ответить на вопрос хазрета, — они попрежнему вертелись, подталкивая друг друга.
В третий раз хазрет закричал сердито:
— Ну, что случилось? Почему вы молчите? Светопреставление началось, что ли?
Наконец один из них выступил вперед и начал дрожащим, прерывающимся голосом:
— Хазрет, дело важное!.. Испорченные люди валялись под ногами. Мы их поймали и привели к вам, чтобы вы рассудили по шариату.
Сказав это и все еще вздрагивая от возбуждения, он оглянулся на своих товарищей. Он дышал часто, как человек, долго без отдыха бежавший, глаза его были выпучены, лицо бледно.
Наше недоумение росло, — мы все еще не знали, в чем дело.
У хазрета лопнуло терпение, и, заерзав на месте, он все так же гневно спросил:
— Ну, какие еще там люди? Что? Что-нибудь украли в деревне? Говорите же скорей!
На помощь первому крестьянину пришел другой, стоявший рядом. Они заговорили разом:
— Сын Шакира Закир…
Но хазрет прервал их:
— Пусть говорит один из вас!
Тогда вышел вперед старик Габдрахман. Он постоял в раздумье, как бы желая начать свою речь с самого нужного места. Еще более подогрев таким образом наше любопытство, он заговорил:
— Хазрет, такое трудное дело, даже язык не поворачивается сказать… Поймали сына Шакира Закира вместе с дочерью Фахри… Гайфулла и Салим позвали и нас, желая, чтобы свидетелями были и мы, деревенские старики. Вернувшись после вечерней молитвы, я только было сел пить чай, а тут они… Вот так… Плохи дела, хазрет! Рассудите сами, как велит шариат.
У старика Габдрахмана тоже прервалось дыхание, когда он дошел до этого места. Словно сомневаясь, сможет ли он растолковать дело такой важности, старик оглянулся на стоявших вокруг людей, ища у них поддержки.
Вскоре суть этого страшного события была выяснена, оно перестало быть тайной.
Хазрет нетерпеливо выслушал старика Габдрахмана и поднялся с места. На его лице снова появилось выражение гнева.
Некоторые старшие шакирды покраснели. Особенно сильное впечатление, подобное удару молнии, произвело это происшествие на меня.
«Дочь Фахри!.. — пронеслось в моей голове. — Ведь это Галимэ-апай, дочь Фахри, родного брата моего отца, живущего по соседству с нами. Девушка, которую я любил больше своей сестры… Как это случилось с ней? Бедняжка, как она терпит этот позор? Значит, это Галимэ плакала на улице так тонко и жалобно?! Каково теперь семье дяди Фахри?»
Все эти невеселые, мрачные мысли в одно мгновение пронеслись в моей голове. И все-таки я не мог до конца осмыслить все происшедшее и представить себе Галимэ пленницей этих злодеев с горящими глазами, с дубинами в руках.
Голова моя упала на грудь, в глазах потемнело. Мне казалось, что все шакирды смотрят только на меня.
Сейчас уже никто не думал об уроке, книги, лежавшие перед нами, были забыты. Все, кто был в медресе, смотрели на хазрета, ожидая его слова.
Хазрет кашлянул в знак того, что это — дело крайней важности, и, поразмыслив немного, спросил:
— Кто это видел? Свидетели есть? Для подтверждения таких фактов по шариату полагается четыре свидетеля.
Мы навострили уши. С каждой минутой, с каждым словом муллы значительность события все более возрастала. Как только хазрет умолк, несколько человек закричали разом:
— Есть свидетели! Свидетели готовы!
Хазрет проникся еще большей серьезностью и сказал:
— Где нечестивцы? Приведите их сюда!
Все шакирды мгновенно повернули головы к двери, каждому хотелось поскорей увидеть несчастных.
Галимэ я видел еще сегодня. Как она была радостна утром! Теперь она представлялась мне совсем другой, изменившейся, раздавленной страхом.
Несколько человек подхватило приказание хазрета:
— Приведите их сюда!
Тогда широколицый, грубый Сайфулла открыл дверь и крикнул:
— Приведите их сюда!
Мысль о том, что сейчас в медресе введут виновников шума, поднятого среди ночи, взволновала всех шакирдов; желая поближе увидеть людей, совершивших столь тяжкий грех, они подались вперед, но строгий окрик хазрета вернул их на место.
Дверь открылась. Крестьяне, толпившиеся у двери, посторонились, давая дорогу. Наши сердца забились сильнее.
Вот два деревенских жителя ввели, держа крепко за руки, Закир-абый и подтолкнули его немного вперед. Бешмет на нем был разорван, шапка смята, на левой щеке запеклась кровь, а над правым глазом темнел кровоподтек. Он был неузнаваем. Остановившись перед хазретом, он опустил голову, словно стыдясь. Шакирды разом вздохнули, как будто они получили в назидание урок.
Вслед за парнем ввели Галимэ. Ее не держали за руки, но окружили так, чтобы она не смогла убежать. Галимэ плотно закрыла лицо платком. От непрестанного плача и страшного волнения, сжимавшего ее сердце, она издавала странные, отрывистые звуки, напоминавшие икоту. Галимэ вздрагивала и покачивалась.
Но странное дело — то, что девушка осталась одна среди стольких мужчин в унизительном, вызывающем жгучую жалость положении, на всех, кто находился здесь, произвело действие обратное тому, что переживал я. Шакирды с любопытством смотрели на дрожащую фигуру Галимэ и хотели бы видеть ее лицо.
Я узнал Галимэ, как только она вошла. Она была в платке с желтыми цветами, в своем будничном платье в мелких красных горошинках по белому полю. На Галимэ был бешмет, сшитый только в этом году. Войдя, она склонилась еще ниже, подобно поникшей ветке вербы. Крайняя слабость и страх заставили ее забиться в угол и прислониться к стене. Галимэ напоминала теперь маленького, выпавшего из клетки соловья, который оказался в кругу хищных кошек и, дрожа всем телом, приник, беспомощный, к стене. Галимэ также трепетала, и казалось, что она вся вздрагивает от биения своего нежного сердца. Вид ее вызывал во мне смешанное чувство сострадания и печали, и в то же время я находил ее красивой. В эту минуту мне тоже по-своему хотелось увидеть ее прекрасные глаза.
Мгновенно родилось желание прогнать хищников, окруживших Галимэ, и освободить ее.
Да, односельчане, сторожившие свои жертвы, — Сайфулла с горящими глазами, козлобородый Гарай, подпоясанный зеленым кушаком, с заткнутыми за него рукавицами, а рядом Гайфулла, подрагивающий ногами с таким видом, словно он совершил очень важное дело, Салим в сдвинутой набок шапке, с грязным шарфом, обмотанным вокруг шеи и концами пропущенным под пояс, — показались мне отвратительными хищными животными.
Старик Габдрахман прежде мне очень нравился. Нравилось мне, когда он приходил в наш дом и неторопливо, спокойно вел беседу; мне было приятно видеть его в белой чалме по дороге в мечеть. Тогда я думал о нем: «Очень хороший человек. Должно быть, он один из тех, кому назначено попасть в рай». Сегодня и он был мне неприятен. Он казался мне злым, противным стариком, хлопотавшим по пустяковому делу и ни за что обижающим хороших людей.
Долговязого Ибрая я и прежде не любил. Сегодня же он казался мне особенно злым и отталкивающим.
Я представил себе в эту минуту отца Галимэ — дядю Фахри — и ее мать — тетю Хамидэ. «Как они вынесут, как выдержат это?» — подумал я.
Дядя Фахри очень горячий человек. Он по пустякам колотит палкой сыновей, его гнева боится жена, прожившая с ним сорок лет. Тете Хамидэ приходится выслушивать горькие упреки даже по таким мелочам, как то, что она не налила теплой воды в рукомойник… Можно представить себе, что он сделает с Галимэ за ее грех! Попадет не одной Галимэ, он будет тяжко бранить и тетю Хамидэ.
Окинув гневным взглядом согрешивших, хазрет обратился к толпе:
— Ну, кто видел это? Кто будет свидетелем и даст показания? Пусть они выйдут вперед.
Вперед вышли Гайфулла и Салим, сложив руки, как на молитве.
— Хазрет, — почтительно сказал Салим, — вначале видели мы, потом Сайфулла и Гарай, затем остальные.
После этого шагнули вперед Сайфулла и Гарай. Они так же сложили руки и встали перед хазретом, ожидая вопросов.
— И вы видели? Где видели? — спросил хазрет.
Сайфулла и Гарай ответили разом:
— Видели, видели, хазрет! Они сидели очень близко друг к другу.
Гайфулла, злорадно ухмыльнувшись, добавил:
— Скажи лучше, что они обнимались.
Хазрет возразил:
— Нет, только того, что они сидели близко друг к другу, недостаточно. По шариату, грех блудников должны видеть четыре человека одновременно. Это дело трудное.
— Хазрет, мы видели, — поспешил уверить его Салим. — Только, когда пришли Сайфулла и Гарай, они уже сидели.
Салим говорил сбивчиво, путаясь, будто теряя нить мысли.
Остальные поддержали его:
— Это уж так, хазрет, мы их видели.
— Нет, хазрет, они говорят неправду, — проговорил Закир тихо, испуганным голосом, — мы только сидели и разговаривали. Эти люди из мести…
Но голос его потонул в шуме — люди бесились, кричали:
— Молчи ты, черное лицо!.. Ты еще смеешь здесь разговаривать! Бесстыжий!
Они, наверное, тут же избили бы Закира, если бы хазрет, встав с места, не утихомирил их возгласом:
— Потерпите, не шумите! Ждите решения шариата!
В это время и Галимэ проговорила жалобным, раздирающим душу голосом:
— О боже мой! Ведь напрасно клевещут на нас!.. Никакого греха на нас нет!
Она заплакала, но ее слова и жалобный плач были покрыты криками:
— Оказывается, они безгрешные! Что еще нужно было вам?!
— Значит, в шариате сказано, что можно так сидеть…
— Видно, девушкам нынче все разрешается!..
— Посмотрим, каково будет решение шариата…
Попытка Галимэ и Закира оправдаться только разожгла гнев присутствующих. Хазрет снова поднялся и, призвав всех к порядку, собрался что-то говорить. Но дверь медресе распахнулась, и чей-то крик заглушил голос хазрета:
— Где эти черные лица?
Все вздрогнули и посмотрели на вошедшего, — это был отец Галимэ, дядя Фахри.
Увидев его страшные, горевшие бешенством глаза на бледном лице и услыхав слова, сказанные в ярости, я почувствовал, будто проваливаюсь сквозь землю.
Заметив отца, Галимэ отпрянула к печке и задрожала сильнее прежнего.
Дядя Фахри с разинутым в ярости ртом оглянулся вокруг, как будто хотел проглотить всех собравшихся. Вперив глаза в Галимэ, он смотрел на нее с минуту, затем начал колотить ее палкой по спине, приговаривая:
— Ты, бесстыжая, опозорила мои седины, осрамила перед всем светом!
Присутствующие делали вид, что не замечают расправы старика Фахри, считая, что шариат дает отцу право наносить побои дочери.
Галимэ зарыдала пронзительным голосом, заплакал, не выдержав, и я.
Встав с места, хазрет крикнул:
— Держите его! Не давайте бить! Решение еще не вынесено.
Только после этого старик Габдрахман вырвал палку из рук дяди Фахри. Гали-хальфа вскочил с места, обхватил дядю Фахри за талию и оттащил его в сторону.
Увидев, как мучают Галимэ, Закир не выдержал, кинулся было к ней, но его грубо схватили и едва не избили тут же, в медресе.
Хотя дядю Фахри держали несколько человек, он все время рвался к Галимэ, грозился избить ее, но вырваться не мог.
Душераздирающий плач Галимэ заставил людей стихнуть. Стало вдруг слышно, как ударяются о стекла окон медресе лбы многих любопытных, желающих заглянуть внутрь, увидеть столь важное в жизни деревни событие. Весть о нем в короткое время облетела деревню, и, нарушив свой сон, люди примчались, чтобы увидеть все собственными глазами. Что ж, такое не часто случается в деревне.
Сотни глаз смотрели настороженно, ожидая решения муллы и наказания блудников по шариату…
Дядю Фахри увели в сторону. Несмотря на то, что его крепко держали несколько человек, он, подобно волку, бросающемуся на овцу, все порывался к Галимэ.
Дело усложнялось, принимало угрожающий оборот, и наши сердца забились еще сильнее. Зная, что только хазрет может вынести окончательный приговор, все мы смотрели на него.
Дядя Фахри все еще бушевал, свирепо поглядывал то на толпу, то на дочь.
Наконец хазрет заговорил.
— Фахри, будь терпелив, — сказал он торжественно. — Хотя это и неслыханное у нас дело, но оно не из тех, каких в мире не случается. И проступок, подобный этому, предусмотрен шариатом. Но такое дело нужно тщательно проверить. В священных книгах сказано: «Терпение — от бога, а поспешность — от шайтана», — проговорил он очень серьезно и, обращаясь к людям, которые привели Закира и Галимэ, продолжал: — Вы говорите только правду. За ложь вы сами подвергнетесь наказанию. Не говорите ли вы ложь из-за вражды? Шариат очень строг, он требует, чтобы в таких важных делах, в делах тяжкого греха, решение выносилось после тщательной проверки, — заключил он, строго глядя на свидетелей.
После этих слов хазрета некоторые свидетели как будто впали в сомнение. Но зачинщики заговорили разом:
— Хазрет, мы говорим то, что видели. Мы привели сюда блудодеев не из их домов… Они были вдвоем и находились между амбаром и избой… Это мы видели собственными глазами.
Тогда вышел вперед один из хальфа и заговорил высоким от волнения голосом:
— Хазрет, мы ведь живем в России, здесь не разрешены телесные наказания по шариату.
Его поддержал другой хальфа, а затем и Кугарчин Салим. К словам, сказанным двумя хальфа, он добавил, что свидетели дают разноречивые показания, стало быть, не доказано, что девушка и парень совершили блуд.
Видя, что дело оборачивается так, я обрадовался. Особенно славным и хорошим показался мне Кугарчин Салим. Я был удивлен и восхищен тем, что маленький Кугарчин Салим оказался таким смелым и бесстрашным, и начал уже надеяться, что хазрет оправдает Галимэ и признает ее безгрешной.
Обсуждение затянулось, диспут разгорался. Тут говорилось о всяком и даже о том, что если греховодники молоды, им полагается по сто ударов плетьми, если они стары, их можно убить камнями.
Так как речь зашла о премудрых тонкостях шариата, присутствующие немного притихли. Даже дядя Фахри чуть успокоился; он больше не трясся и не рвался к Галимэ.
Воспользовавшись паузой в ученом диспуте, из толпы вышел парень и сказал:
— Нет, хазрет, они только сидели и разговаривали. Дело было не так, как говорят эти… — он кивнул на Сайфуллу и его товарищей.
Но, к моему огорчению, эти слова произвели на присутствующих обратное впечатление, словно их недобрые сердца кольнули шилом. Сайфулла, Гайфулла, Салим, Гарай и их единомышленники зашумели, заорали, налетая на этого парня:
— По-вашему выходит, что можно сидеть ночью наедине с девушкой, которая уже на выданьи? Что это за разговоры?
Парню пришлось укрыться за спинами шакирдов. Вмешались хальфа и едва уняли взбудораженных людей…
Хазрет недовольно поерзал на подушках и сказал сердито:
— Вы горячитесь и мешаете установить истину. Я знаю, что закон запрещает нам применять телесные наказания, — продолжал он, глядя на честного хальфа. — В наших краях нельзя исполнять велений шариата. Но если мы не хотим погрязнуть в распутстве, то нельзя оставлять безнаказанными такие дела. Осуществление велений шариата — наша обязанность, об этом ясно говорят священные книги. — Внимательно следя за настроением толпы, хазрет начал издалека: — Шариат требует: если кто-либо из вас заметил непотребное дело, он должен исправить его своими руками. Если он не в силах исправить, то должен рассказать об этом. Если же и тогда он не в состоянии исправить, то должен воспротивиться непотребству душой и открыто высказать это.
Выслушав хазрета, люди закричали:
— Так, хазрет, так!
В медресе снова поднялся шум. Голова Закира опять опустилась. Галимэ плотнее прижалась к печке. Похоже было, что дело решится не скоро. Хальфа затянули диспут, большинство из них держали сторону Галимэ и Закира. Кугарчин Салим тоже говорил несколько раз. Он открыто защищал Галимэ и Закира.
Но большая часть собравшихся была настроена против несчастных и, считая, что такой грех нельзя оставить безнаказанным, твердо держалась своего.
Видя, что не удалось добиться единодушия, хазрет подумал немного и сказал:
— Джамагат! Это дело не разрешится сегодня. Завтра допросим каждого свидетеля и постараемся исполнить веление шариата. Сегодня же отведите их в разные места и поставьте сторожей… но чтобы никто из вас не судил руками! — добавил он предостерегающе.
Совет хазрета был принят. Парни решили отвести Закира в дом сторожа, а Галимэ — к старику Габдрахману и стеречь ее там, хотя и раздавались голоса, предлагающие запереть обоих в черную баню и поставить у бани караул.
Дядю Фахри давно уже трясло, пока он ждал решения, теперь ярость снова овладела им.
— Чтобы тебя не было в моем доме! — гневно закричал он. — Человеку, совершившему невиданный в нашем роду грех и осрамившему меня на старости лет, нет места в моем доме!
Он вышел из медресе, пошатываясь и сотрясаясь от исступления. Фахри не мог перенести на людях такого позора; он был взбешен и расслаблен до того, что чуть не плакал.
Вслед за Фахри увели Галимэ и Закира. Немного погодя ушел и хазрет, раздосадованный вольнодумством хальфа.
Это происшествие оставило тяжелое впечатление в медресе.
Никто не брал в руки книги. Все говорили только о происшедшем.
И за вечерним чаем разговор шел все о том же. Большинство шакирдов защищали Галимэ, считая, что все это из-за мести подстроили деревенские парни. Раздавались и другие голоса.
— Ну, и красивая же она! — говорил кто-то. — Я ее видел раньше. Жалко бедняжку… Опозорилась, встречаясь с таким мужиком…
Чем больше я слушал, тем горше становилось на душе. Ребята из нашей деревни и шакирды из других деревень знали, что Галимэ-апай не была мне родной сестрой. Но шакирды видели, что я тяжело переживаю несчастье Галимэ и даже плачу втихомолку, и сердили меня.
Если кто-нибудь из них, подойдя ко мне, говорил: «Вот что сделала твоя сестра Галимэ», — то другой непременно добавлял: «Какой стыд, просто посмешище для людей!» Хотя я и крепился из всех сил, но вскоре заплакал. Они только и ждали этого и, тесно обступив меня, пуще прежнего принялись меня дразнить. Я почувствовал себя совсем плохо и тихо зарыдал. Но они только посмеивались.
— Почему он плачет? — спрашивал кто-нибудь из новичков.
— Он плачет из-за сестры, — охотно объяснил старший шакирд. — Она ведь его сестра…
— Если твою сестру поймают с парнем, и ты заплачешь, — уверенно замечал кто-то.
— Действительно, позор!
Они потешались, а я все плакал, спрятав лицо в ладони.
Уже в постелях, они продолжали говорить все о том же.
Я улегся, но долго не мог успокоиться. Я думал о Галимэ и страдал за нее.
Затем сон смешался с явью. Мне все время снилась Галимэ. Вот она пришла к нам по делу… Галимэ веселая, смеющаяся… Вдруг она упала… Ее, плачущую, уводят какие-то страшные люди. Платье на ней изорвано… Галимэ бьют, она пытается бежать. Наконец она убежала от своих мучителей, но упала в глубокую яму… Смотри-ка, дядя Фахри гоняется за Галимэ! Нет, оказывается, это не дядя Фахри, а кто-то другой… Галимэ лежит в испуге, за ней гонятся… Она плачет и молит о помощи, но некому помочь ей. Я хотел было броситься к ней, но ноги мои одеревенели, и, споткнувшись, я упал. Галимэ исчезла в какой-то темной пропасти…
Я проснулся в поту, дрожа и пугаясь страшных сновидений. Чувствуя, как колотится сердце, я закрывал глаза, но заснуть не мог. Утром я поднялся, все еще находясь под гнетущим впечатлением вчерашней беды и ночного кошмара. Услышав голос казы, будившего шакирдов на молитву, я торопливо оделся, бросил подушку на полати и ушел домой.